Лето шло
Замолчал дивный лес до поры.
Осень лето начнёт целовать,
Провожая до снежной горы,
Будет ей о зиме напевать.
Проведёт до сестры по тропе
Через горы и реки земли.
Аккуратно идя по крупе,
Лето шло... Лес позади.
9 сентября 2009
Я попросил разрешения выставить, получил его и благополучно забыл. Каюсь, возможно я это сделал, чтобы не делиться такой чудесной историей. Зато выставляю весьма и весьма в тему. осень ведь Волчок, спасибо за подарок.
В городе осень…
Вавиле
С нежной благодарностью к Артуру.
Застоялся мой поезд в депо.
Снова я уезжаю – пора.
На пороге ветер заждался меня,
На пороге осень – моя сестра.
После красно-желтых дней
Начнется и кончится зима.
Кино, «Красно-жёлтые дни»
Каждый вечер в парк приходит молодой смуглый скрипач с ореховыми глазами и
ореховой скрипкой. продолжение сказкиОн снимает свою старую шляпу из блёклого фетра и осторожно опускает её на мостовую, будто стесняясь самого себя и своего занятия. Достаёт смычок и скрипку из ящика и начинает играть. Да-да, у него нет даже нормального футляра для скрипки, поэтому он носит её с собой в ящике из-под столярных инструментов. В простой фанерной коробке – какого-нибудь маститого академика от музыки привело бы в ужас такое обращение с этим нежным инструментом, но нашего скрипача это не беспокоит. Он знает: скрипке хорошо и в этом стареньком фанерном футляре – ведь она с ним, со скрипачом.
К тому же, у нашего скрипача попросту нет денег на футляр для скрипки. Всё, что у него есть – это старая пыльная мансарда в не менее старом и пыльном доме, весёлый нрав и скрипка – память и наследство деда-цыгана. Такое же наследство, как и тёмные, почти одного цвета с коричнево-вишнёвым деревом скрипки, глаза.
В парке осень. Скрипач стоит под ало-золотым клёном, с которого ветер шаловливыми пальцами обрывает листья и, прикрыв глаза, играет очень печальную мелодию – скрипка плачет, как человек. В городе осень, и скрипачу грустно. Ведь впереди только зима. Скрипач любит зиму с её чудными праздниками и мягкими белыми сугробами, но зима – это трудное и не слишком приятное для него время. Зимой не поиграешь в парке на скрипке, зимой не отправишься в долгий путь, зимой... Да что там говорить! Зимой скрипач работает дворником у своего старого дома. Посыпает лёд песочком, чтобы пенсионеры, выходя из подъезда, не поскальзывались и не ворчали скрипучими голосами на жизнь; сбивает с крыши сосульки, чтобы те не падали на головы мальчишкам, которые так любят кидаться в них снежками и не любят слишком усердного дворника, который всё им портит.
И хотя скрипач и любит зиму, но это не его время – ещё бы, ведь в нём течёт горячая кровь цыган. По душе ему свобода, яркие закаты, дороги и пахнущий степными травами ветер. Поэтому-то скрипачу так грустно осенью. Ну и не только поэтому. Наш скрипач на диво одинок. Вы вот хмыкаете – небось, как всегда, преувеличиваю. Ан нет. Вы просто не знаете, что значит быть одиноким. Приходить вечером в пустой холодный дом, где никто не ждёт, даже любимая кошка, и при свете одинокой лампочки смотреть весь вечер за окно, на город, в котором у тебя никого нет. Гладить струны единственного близкого… Существа? Вещи? Инструмента?.. Да какая разница…– скрипки. И, просыпаясь, снова говорить: «С добрым утром!» – только ей и городу за окном. И многие-многие вечера, особенно во вьюжные зимние дни, пытаться прогнать свернувшуюся на груди тоску, что так мешает дышать. Кто знает, чем было его одиночество – покаянием или родовым цыганским проклятьем, но рано или поздно он всегда оставался один. И однажды скрипач малодушно бросил попытки бороться с этим. Трудно его обвинять. Всё это не слишком радостно, особенно если кипучая кровь цыган требует шума, гомона, споров, приключений, жизни дикой и буйной; а ты вздыхаешь, пьешь чай на завтрак (а заодно и на обед) и идёшь мести двор. Не слишком радостно, но так привычно.
Скрипач думает о зиме, и поэтому скрипка плачет. Ему нельзя показать слабость: ну разве это дело – мужчине, да ещё и цыгану, плакать? Но почему не может плакать скрипка – верная подруга? Но никто не слушает их печальную песню – одну на двоих: в парке сегодня тихо и пустынно. Только ветер шевелит пустую шляпу – на дно, чтобы она не улетела, положен камушек. Ветер резвится – парк сегодня принадлежит ему, а печальный скрипач не в счёт. У ветра столько забав: срывать с деревьев алые, золотые, рыжие листья; пускать их бегать на перегонки по дорожкам парка, взметать в небеса, ронять в лужи, превращая в кораблики; у ветра куча дел – свистеть, кружиться, носиться по парку и, конечно же, доставать скрипача. Путать его длинные чёрные волосы, зарываясь в них призрачными пальцами; развевать как знамя старый шарф и получать за это в свой адрес тысячу и тысячу проклятий; уносить шляпу – чтобы скрипач отложил скрипку и побежал догонять непоседливый головной убор. Правда, во время одной такой пробежки скрипку, единственное его сокровище, едва не украли, и ветер оставил эту забаву, тем более что скрипач приноровился придавливать шляпу камнем. Не очень-то погоняешь кусок фетра с таким довеском.
Ветер хихикает – он придумал новую чудную забаву: трепать полы незастёгнутого пальто скрипача, запускать ледяные пальцы под свитер. Налетит, похулиганит, но, только скрипач начнёт сердито ёжиться и терять терпение и соберется отложить скрипку, чтобы застегнуть пальто – ветер тут же уносится прочь или притихает. А потом снова принимается за эту увлекательную игру. Ветры, они такие – любят пошалить и позабавиться. Особенно молодые тёплые ветры. А наш ветер именно такой. Скрипач досадует на ветреную осень, прячет скрипку в ящик: всё равно в парке никого нет, да и руки совсем замёрзли (перчаток у него сроду не водилось) – и идёт домой ужинать, пить чай и смотреть в окно.
У самого выхода из парка его вдруг кто-то окликает по имени:
– Миэль... эль... эль… – уносит ветер лёгкое, как он сам слово. Скрипач, вздрагивая, стремительно оборачивается – вот уже много лет его некому окликать, да и звал его так только дед. Так ласково и непривычно – ведь зовут скрипача Микаэль. Он внимательно всматривается в тёмную вечернюю даль аллей, но парк пуст. Пуст и тих, только ветер забавляется с листьями. И скрипач идёт домой.
Ему невдомёк – да и как тут догадаешься, – что осень в этом году тихая, спокойная и совсем не ветреная. Для всех, кроме него. Ведь Микаэль приглянулся ветру – молодому осеннему ветру, шаловливому и неспокойному. Ветер прилетел этой осенью в парк впервые и первым, кого он увидел, был Микаэль – скрипач играл, как всегда полуприкрыв глаза и глядя только на скрипку и собственные пальцы на струнах. Ему было неловко играть для прохожих за деньги, слишком это личное, их песни – его и скрипки. Но, как известно, кушать хочется всем, даже самым гордым и самым скромным, и он играл – прикрыв глаза, чтобы не видеть никого вокруг. Закроешь глаза и кажется, что ты совсем один, и играешь только для себя, ветра и деревьев.
Ветер увидел его и удивился: что за человек такой невозможный посреди парка, стоит, играет. Зачем, почему, как? Зачем – один? Почему – закрыв глаза? Как случилось, что ветер его не знает? Ведь ветры уверенны, что знают решительно всё. А ещё они жутко непостоянны, но уж если им что-то или кто-то приглянётся – ни за что не отвяжутся. Странное свойство ветреного характера, смею заметить.
И вот, каждый вечер он носился по парку, кружась и вертясь вокруг скрипача; каждое утро нетерпеливо стучал прозрачными ладонями в стёкла его мансарды – мол, вставай скорей, я тебя заждался, я по тебе за ночь соскучился; каждый день сопровождал его в походах по городу. И если бы у Микаэля был хотя бы один достаточно близкий человек, он бы обязательно заметил, что, стоит приблизиться к скрипачу, и тут же попадаешь в зону повышенной ветрености. Но скрипач был один. Да и скажи ему кто об этом – он бы, конечно, не поверил. Ну кому может придти в голову, что ветер – живое, непоседливое и любопытное существо? Что это «явление природы» может привязаться к человеку и с настойчивостью, доступной не каждому homo sapiens узнавать о нём всё больше и больше: что любит, как живёт, о чём мечтает...
Микаэль, сопровождаемый личной свитой из ветра, вошёл к себе во двор, поздоровался со старушками у подъезда и по рассохшейся лестнице поднялся к себе на мансарду. Постоял на пороге – сумерки расплывались по комнате, как чернила в воде.
Что делать одинокому человеку в пустом доме в тоскливый осенний вечер? Правильно – искать успокоения и забытья в привычных делах. Включить свет, снять пальто, бросить шляпу на стул (и потом, как всегда, чуть на неё не сесть), поставить чайник – без чая осенний вечер бесприютен окончательно, – и открыть ящик со скрипкой, чтобы она не лежала там, в темноте, совсем одна. Со скрипкой он не был один – они были вдвоём. Как бы вдвоём. А за окном, запутавшись в алых гроздьях рябины, свистел и любопытничал, подглядывая за чужой человеческой жизнью, ветер. Наконец и он успокоился, улёгшись на ветви старой рябины и мягко на них покачиваясь – много ли труда дереву держать лёгкий ветер? А скрипач за окном пил чай и смотрел на скрипку. Кто-то вечером смотрит в телевизор, кто-то сны, а скрипач – на скрипку. Да и откуда у него телевизор? А потом, согласитесь, это занятие куда более приятное – видеть, как мягко мерцает в электрическом свете тёмное дерево, покрытое старым, уже чуть трескающимся лаком; обводить взглядом фигурные вырезы эф и мягкий, словно девичий локон, завиток грифа.
Скрипач смотрел на скрипку, а ветер на скрипача. Если бы у ветра было чётко оформленное лицо, можно было бы сказать, что он очень серьёзен – так серьёзен, что даже почти не двигается, лишь слегка колышет ветви рябины, а уж это дело для ветра совсем невероятное! Ведь они так непоседливы – ни минуты не могут без движения.
Ветер смотрел на печальное лицо скрипача и думал, что за долгий месяц их странного одностороннего знакомства тот по-настоящему улыбнулся всего лишь раз – когда увидел, как малыш акварельными красками, сосредоточенно пыхтя, разрисовывает своего пса под зебру. Очень уж у пса было озадаченное выражение морды, да и зебра получилась причудная: в оранжево-зелёную полоску. Всё остальное было лишь бледной тенью улыбок. А ведь у Микаэля становится такое хорошее лицо, когда он улыбается – светлое и открытое. И очаровательные ямочки появляются на щеках – такие, что ни одна девушка не устоит. Только вот с чего ему улыбаться? Ведь у него даже никого нет. Никого, кто мог бы рассмешить. Ветер задумался.
Скрипач тем временем вздохнул, перенёс футляр с кровати на стол и, выключив свет, улёгся спать. Засыпал он всегда плохо, долго глядя в пустые окна на жёлтые фонари и качающиеся ветви рябины.
И вот, когда печальные мысли скрипача уже стали переходить в зыбкие сонные видения – когда ты ещё не совсем спишь, но понимаешь, что мысли твои тебе уже не принадлежат, что это уже почти сны – в этот самый момент на дом налетел могучий порыв ветра. Он взлохматил старую рябину и распахнул рамы – стёкла тонко и жалобно задребезжали: "...ой-ой, мы сейчас точно разобьёмся, расколемся!" Это ветер своими прозрачными ладонями со всей силы ударил в стёкла, распахивая окно, разделявшее его и скрипача. Он влетел в комнату – взмахнуло рукавами пальто на вешалке, взвилась со стола под потолок старая газета, служившая скрипачу скатертью, стукнув, откинулась крышка ящика со скрипкой.
А Микаэль, медленно выпутываясь из мягких лап дрёмы, понял, что в комнате он уже не один. Что здесь кто-то есть!
– Кто здесь? – неуютно ёжась, спросил он. Не очень-то приятно задавать такой вопрос в пустоту.
От окна раздался тихий вибрирующий смешок – на подоконнике кто-то сидел, свесив ноги во двор. Фигура была едва различимой, полупрозрачной, но с каждой секундой становилась всё зримее, плотнее (не становясь при этом сколько-нибудь весомой). Микаэль увидел длинные прозрачные пряди, заполнившие всю комнату, трепещущие, словно языки бесцветного пламени, лёгкие, как паутина – нет, в тысячу раз легче! – волосы ветра. Они мягким неощутимым ковром покрывали пол, обвивали ножки стола и стульев. Кое-где в прядях запутались листья рябины – старое дерево за окном тихонько поскрипывало, соседство с неугомонным ветром было для него несколько обременительным.
Скрипач уже мог различить курносый профиль, подсвечиваемый жёлтым фонарным светом и лукавые, желтоватые от того же фонаря прозрачные глаза.
– Я здесь! – звонко отозвался незнакомец. Микаэль сел, осторожно спустил ноги на пол и почувствовал прохладное касание мягких прядей заполнивших всю комнату.
– Чудесно, – заметил он осторожно, – что ты здесь. Но кто ты такой?
– Неужели не узнаешь, Миэль? – снова засмеялся незнакомец своим вибрирующим смехом, от которого дрожали стёкла в рамах.
– Так это ты звал меня в парке?! – догадался скрипач. – Но откуда... ты знаешь моё имя?
– Мы, ветры, знаем всё и даже чуточку больше! – гордо заявил незнакомец.
– Ты... ветер? – бедный растерянный разбуженный юноша решил, что он просто спит. Не может же быть такого на самом деле!
Незнакомец важно кивнул – пальто на вешалке опять заволновалось, а Микаэль принялся сердито убирать лезущие в лицо волосы.
– Да, я ветер.
Назвавшийся ветром встряхнул головой, словно отгоняя ненужные мысли (и это было так – ветры не любят тяжесть сложных мыслей в своих головах) и перекинул ноги через подоконник. Осторожно и почти с любопытством встал, держась рукой за раму – раньше он никогда не ходил по земле, как люди.
Микаэль растерянно его разглядывал:
– Что... что тебе нужно?
– Ты, – ответил тот, неуверенно ступая, словно делающий первые шаги ребёнок – в какой-то мере так и было. – Ты интересный. Вот я и решил познакомиться.
Приноровившись, он легко прошёлся по полу – измерил комнату от окна к кровати и остановился прямо перед Микаэлем. Тот растерянно его оглядывал – полупрозрачное тело, невесомое и непонятное, лёгкие волны волос, широкая довольная улыбка.
– Зачем? – растерянно спросил он.
Ветер легкомысленно пожал плечами:
– Хочу быть тебе другом. Тебе нужен друг, – не вопрос, и даже не утверждение, но чёткая и ясная констатация факта.
Ветер сделал ещё несколько не совсем твёрдых шагов, склонился над Микаэлем и, взяв его в лицо в ладони, заглянул в глаза. Скрипач ощутил себя в плену ветра: тонкие струйки сквознячка, расходясь от его пальцев, путали и ворошили волосы, путались в ресницах, сушили губы, гладили кожу. Микаэль не решался пошевелиться, хоть ветер и пугал его своей лёгкой бесцеремонностью; но ему казалось – одно неверное движение, неосторожный возглас, и очарование сна разрушится, а он вновь проснётся в одиночестве, в своей тёмной комнате.
Ветер склонился ещё ниже – ещё чуть-чуть, и они столкнулись бы носами, и, приоткрыв прозрачные губы, прошептал:
– Смотри, Миэль, – и легко подул Микаэлю в лицо.
Микаэль почувствовал запах прелых листьев, и даже их цвет – алый, как коралловые бусы, запах горько-сладкого калинового варенья, скрежет метлы дворника, сделанной из берёзовых прутьев, лёгкий треск лопающейся скорлупы каштанов, горечь полыни и запахи степных трав, дурманящие и сладкие – он почувствовал осенний ветер, тёплый и печальный. Голова мягко закружилась, и он закрыл глаза: под веками танцевали лёгкие видения, полёт с этим ветром, внутри него и вместе с ним.
Вот распахнутое окно и, закутанный в мягкое тепло этих запахов, ты вылетаешь в него, взмываешь над рябиной, шуршащей алыми листьями тебе вслед, поднимаешься выше над городом: под тобой люди, дома, деревья, дворики и дворники в этих дворах, и дети в песочницах, и мамаши с колясками, и кошки на крышах домов... сама осень под тобой. Ты покидаешь город, и видишь уже те поля, откуда пришел горький запах полыни, верхушки деревьев – ершистую щётку леса, высокие метёлки трав с неизвестными названиями... Весь мир кружится, вертится, летит, сверкает – и было бы почти страшно, если б ты летел один, но рядом с тобой кто-то есть: неосязаемый, невидимый и невесомый, но надёжный.
Микаэль спокойно вздохнул во сне. Он уже не видел и не ощущал, а наутро и не помнил, как, усыпив его дыханием осени, ветер осторожно уложил свою драгоценную жертву на кровать и, тихонько посмеиваясь, укрыл одеялом – скрипач тут же зарылся лицом в подушку, бормоча что-то неразборчивое. И напоследок осторожно проведя призрачными пальцами по тёмным кудрявым волосам, круто развернулся и стремительно вылетел в окно: сорвалось пальто с вешалки, гулко захлопнулась крышка ящика со скрипкой, газету сорвало со стола, закрутило и вынесло в окно вслед за длинными хлёсткими прядями волос ветра, пахнущими и калиновым вареньем, и полынью, и прелыми листьями, и всем миром сразу. Ставни жалобно хлопали, тонко и надрывно дребезжали стёкла в рамах: ветер уже был высоко-высоко в небе, когда последние потоки воздуха – пряди его волос – отмашисто ударили по распахнутым створкам окна (и те захлопнулись, звякнув жалобой стёкол) и взлохматили напоследок старую рябину ¬– дерево стонало, роняя листья и молча, по обычаю всех деревьев, костерило беспокойного мальчишку.
Ветер и сам не знал куда полетит. Ведь кто знает, что у ветра в голове?
Пол устилали попавшие внутрь вместе с ветром красные и жёлтые листья. А Микаэль сладко и спокойно спал, обнимая подушку – впервые за многие дни на самом деле. Ему не снились призрачные незнакомцы с янтарными глазами – ему снилась осень в городе. На следующее утро он и не вспомнил, что ночью у него был такой странный гость.
Вы думаете это конец нашей истории? Нет. У меня ещё достаточно слов.
***
Микаэль открыл глаза: прямо перед его лицом на подушке покоился алый рябиновый лист. Лежал себе, будто бы так и надо. А подушка пахла чем-то незнакомым, но невыразимо приятным. Микаэль опять закрыл глаза. Покинувший его сон он не помнил – остались только ощущения покоя и умиротворения. В голове было слегка пусто, очень легко и просто приятно. Вставать и спешить куда-то не было никакого желания... Но нужно было снова идти в парк играть на скрипке – до холодов, пока пальцы на струнах ещё не леденеют, а сами струны не звенят от мороза.
Микаэль откинул одеяло и сел, спустив ноги на пол. Ощутил ступнями что-то сухое и шуршащее, словно скинутая змеиная кожа, инстинктивно подтянул колени к груди, распахнул глаза... и слегка обалдел от увиденной картины: комната стала океаном и красно-жёлтыми водами по ней разлились сухие листья. Раскрытые ладошки кленовых листов, простые капли берёзовых слёз, благородное золото дуба и алое безумство рябины... волны листьев по всей комнате. Без счёта, без смысла. На столе, на полу, кривоногих стульях, кровати Микаэля – скрипач, оказывается, спал укрытый не только обычным одеялом, но и пологом из листьев.
Он встал, осторожно ступая по шуршащему ковру, подошёл к столу, рассеянно смахнул листья со стула и сел. В голове зароились яркие, но неясные образы, проснулись странные сомнения – откуда столько листьев? Откуда? Закрытые окна, закрытые двери... вряд ли нашёлся кто-то, кто сначала добыл ключ от его жилища, потом собирал осенние листья по всему городу, таскал на мансарду мешки с этими листьями и так старательно рассыпал их по его комнате пока он спит... Не было никого, кто занимался бы такой чепухой ради него.
Микаэль вздохнул и подумал, что ему самому теперь придётся озаботиться мешками и метлой, чтобы вынести всю эту красоту на улицу. Он пытался с помощью этих мыслей оградиться от ощущения, что он знает, как решается эта загадка. Знает, но боится поверить. Он мотнул головой, устало потёр переносицу и стал собираться. Странности не отменяют необходимости жить дальше.
Микаэль уже оделся, ему оставалось только взять скрипку. Ещё один сюрприз поджидал его, когда он привычно открыл футляр, чтобы поздороваться со своей спутницей: конечно же, ворох листьев, укрывший её – и в этот самый момент бешеный порыв ветра буквально встряхнул дом. Заскрипели старые доски, задребезжали окна в рамах, натужно крякнув, лопнула ржавая пружина, державшая дверь подъезда – и та распахнулась настежь. Но скрипач не обратил на это внимание: кое-как сметя листья, он закрыл крышку, подхватил ящик и пошёл к двери – дом снова заходил ходуном от ударов взбесившегося ветра. На пороге он всё же обернулся, посмотрел на комнату, усыпанную листьями, и подумал: «А всё-таки это было... хорошо», – и открыл дверь.
И ветер, так отчаянно стучавшийся, ворвался в комнату – бешеный поток хлёсткого воздуха, где тепло мешается с ледяным дыханием. Ворвался в комнату, взметнув в воздух сотни листьев, крепко обнял Микаэля – скрипач почувствовал, что почти не может дышать в этих невидимых, но безжалостных объятьях, воздух словно вышибли из лёгких – и зашептал, щекоча медовым дыханьем:
– Как спал, скрипач? Не забыл?.. – Микаэля рвануло внутрь комнаты вслед за движением ветра, словно кто-то тащил его за собой за руку. Посреди комнаты невидимый обладатель голоса разжал пальцы и отпустил напуганного скрипача... Ветер распахнул окно, всё-таки вышибив одно из стёкол, и унёс в небеса красно-золотую реку из листьев.
Микаэль сел прямо на пол, крепко обнимая футляр со скрипкой. Жалобно скрипела петлями распахнутая дверь, щерилось острыми клыками разбитое стекло, а в ушах всё ещё звенел шепот – никто так не умеет шептать, как ветры: «Я ещё вернусь...»
Микаэль всё вспомнил. Всё что не-приснилось ему ночью. Сейчас он искренне мечтал не помнить – лёгкая амнезия была бы совсем не лишней.
***
Микаэль находился в крайне затруднительном положении – он совершенно не представлял, что делать со свалившимся ему на голову ветром.
Помощи было ждать не от кого, но был всё же один человек, с которым можно было посоветоваться. Старый ворчун и большой шутник, сапожник и давний друг его деда – дядя Григорий.
Микаэль криво повязал шарф, скрипку оставил дома и, засунув руки в карманы, отправился на другой конец города – спрашивать совета.
Дядя Гриша – так называл его Микаэль в детстве, так звал и сейчас – уже давно сам не шил обувь – в большом городе это никому не нужно. Но продолжал вполне успешно чинить старые босоножки, прохудившиеся сапоги и прочие, требующие каши, клея и обувных гвоздей, башмаки. Свернув в маленький дворик старого дома Микаэль увидел сапожника, сидящего на ступеньках своего крохотного закутка, гордо именуемого мастерской по ремонту обуви (что наглядно подтверждала вывеска, косовато прибитая над дверью) и покуривающего трубочку. Рядом на ступеньках была разложена газетка, усыпанная хлебными крошками и крошками табака, и стояла пустая бутылка из-под кефира. Дядя Гриша отдыхал – у него был законный обеденный перерыв. А будучи сторонником мнения, что человеку в жизни много не нужно, он многого и не желал.
Завидев Микаэля, он довольно заулыбался:
– А-а... Ветреный человек пришёл!
– Здравствуйте, дядя Гриша! А почему ветреный?.. – спросил он осторожно. Прозорливое приветствие старика его насторожило.
– А то сам не догадываешься? В жизни не видал парня, вокруг которого так настырно крутились бы сквозняки и ветры. Хотя, что с вас, цыган-то, взять? Да ты садись, в ногах правды нет, – он похлопал рядом с собой по деревянной ступеньке.
– Дядь Гриш... – Микаэль замялся. – Я тут с вами как раз про это поговорить и хотел.
– Про что, про это? – спросил старик посмеиваясь.
– Про ветер!
Сапожник даже крякнул, от такой постановки вопроса:
– Мика, ты сегодня часом не пил?
– Дядь Гриш!.. Ну я ж серьёзно! Я духа встретил. Ветер… – и скрипач, сильно смущаясь и опуская всё же некоторые моменты, рассказал старику о странном-странном вчерашнем дне и прошлой ночи. Тот слушал внимательно, не перебивая и не выражая недоверия – только хмурился озабоченно и вертел в руках трубку.
– Я с ума схожу, да? – спросил скрипач, закончив свой рассказ. – У меня в роду сумасшедших не было, вы не знаете?
– Вот значит как?.. – задумчиво обратился старик сам к себе. – Нет, Мика – сумасшедших не было. Цыгане были. Это тебе цыганская кровь покоя не даёт. Когда твой дед был жив, он мне их показывал – духов этих. Странные они существа. Но обычно им ничего не нужно от людей – цыгане да, просили у них помощи и покровительства, натравливали их на своих недругов – но никогда друг на друга. Умели их вызывать. Но духам от людей редко что-то нужно. Они сами по себе. Это странно, что он преследует тебя. Особенно учитывая то, что он ветер.
– Ну да, он сказал, что он ветер...
– Ветры… они не стоят на месте – они подвижны и непоседливы. И никогда не приходят дважды в одно и тоже место, в одно и тоже время. Я вот не поручусь, что ты встретишь его снова, – старик призадумался. – Но, в общем, это не так уж и плохо – хватит тебе киснуть в одиночестве.
Микаэль поморщился и покачал головой:
– Вроде и так, но что-то в нём меня настораживает. Страшно мне.
– С чего бы это? – удивился дядя Гриша. – Позоришь цыганскую кровь.
– Дикий он, буйный. Я ему как лист сухой в парке: сломает – не заметит. Кто знает, что ему в голову взбредёт?
– Ветры не держат зла... но и никто не знает, что у них в головах. Вряд ли он сделает тебе что-то плохое специально... но случайно, в порыве, – сапожник снова усмехнулся непонятно чему, – навредить может. – Но ты вот знаешь, что может взбрести в головы окружающим тебя людям? – скрипач недоумённо пожал плечами. – Вот то-то же.
Они ещё какое-то время посидели в тишине: старик пыхтел трубкой, а Микаэль в задумчивости теребил кисти шарфа – что ж, по крайней мере, его не сочли ненормальным.
Потом к мастерской подбежала молоденькая взволнованная девушка – босиком и с туфлями в руках и стала что-то торопливо объяснять сапожнику, тем не менее, успевая ещё и заинтересованно посматривать на Микаэля. В другой раз его бы это позабавило, но сейчас он тихонько попрощался и неторопливо, словно нехотя, пошёл домой.
Город жил своей жизнью: люди спешили по делам, ехали куда-то машины, шныряли кошки с вороватыми мордами… среди прохожих носились ветры и сквозняки, толкая людей прозрачными ладонями, задевая Микаэля плечами. Он поймал себя на том, что уже не может воспринимать их как обычные природные явления – теперь они были для него живыми существами и он почти видел их, летящих над толпой, взмывающих выше зданий. Хотя на самом деле он всегда знал, что мир полон духами природы – память об этом скрывалась в сказках, которые когда-то рассказывали ему. Теперь он вспомнил. Всё это веками прорастало из душ цыган, пропитанных кровью, ветром и вином. Они верили в то, что мир жив не только людьми. Для Микаэля вера его предков всегда была лишь простыми сказками – он любил эти истории, как память о своей семье, но не верил в живых духов мира. Оставшись один, врастая в город, скрипач совсем позабыл, кто он есть – а жизнь этого не прощает. Прошлое достало его – заглянуло в глаза этим странным духом. Вернулось диким колдовством его предков. Мог ли он отказаться теперь от этого и снова остаться в одиночестве?
Но вечером у костров многие поколения рассказывали и другие истории – истории о тех, кто приходит за людьми и забирает их души. Микаэль поёжился. Это были действительно страшные сказки – и он помнил, как долго ещё пугали его плотные тени в углах старого дома и тихие шорохи, и потрескивание половиц. И это были уже не совсем сказки – потому что он очень хорошо помнил, как дед учил его узнавать этих существ и прогонять их. Скрипачу было страшно, снова, как в детстве, но он знал что делать. Он замедлил шаги и свернул на старый пустырь – появился он буквально через минуту, вылезая в дыру в заборе на другой стороне пустыря и что-то пряча в карман. Вернувшись домой, он скинул пальто, подготовился к встрече и сел за стол ждать гостя.
Когда стёкла в рамах задрожали под ветром, Микаэль уже стоял напротив окна. Всё было совсем просто: огонь, пучок горьких трав и лишь немного соли. Самые простые рецепты всегда самые верные. Он надеялся, что это поможет, он хотел думать, что это нужно. Он боялся увидеть беса – злого духа, пришедшего за ним, привлечённого звуками скрипки, но ничуть не меньше его беспокоило то, что этот ветер действительно может всего лишь хотеть его дружбы.
Окно распахнулось – ветер, оттолкнувшись от ветвей рябины, вспрыгнул на подоконник и улыбнулся Микаэлю.
Травы вспыхнули, горя трескучим искристым пламенем, заполняя комнату горьким дымом. Ветер недоумённо уставился на это представление, а потом, сверкнув жёлтыми глазами, захохотал. Скрипач втянул голову в плечи.
– Ай да цыган, – заливался гость. – Решил, что я бес? Прогнать меня вздумал? Ох, цыган, тебе ли бесов бояться?
Отсмеявшись, он вдруг заговорил серьёзно, глядя Микаэлю в глаза, хотя тот старался отвести взгляд:
– Ты не бойся. Я зла тебе не сделаю – я, может, и буйный, но не злой, – и скрипачу вдруг почудилась в этих словах странная просьба.
Дотлевали травы в миске, размывая воздух дымом. Ветер спустил ноги на пол и шагнул к Микаэлю – от его движений разметало по полу и белую соль, и серый пепел. Ему на эти оберёги было плевать. Скрипач отступил, стараясь чтобы между ним и ветром был хотя бы стол – смешная преграда для духа, на самом деле. Ветер сделал ещё шаг. Микаэль снова отодвинулся. Так они и танцевали по комнате, пока не оказалось, что скрипач прижимается спиной к окну – как это случилось, он и сам не понял. Он опасливо оглянулся через плечо, трусливо размышляя, а не сбежать ли ему в открытое окно – второй этаж мелочи по сравнению с этим молчащим видением.
– Ну чего ты от меня бегаешь? – спросил тот наконец, подходя ещё ближе. Микаэль замялся – он понимал, что бес уже давно сожрал бы его, но всё не мог унять глупое чувство тревоги.
– Что тебе от меня нужно?
Ветер пожал плечами:
– Да ничего такого – пошли, что ли, погуляем?
Скрипач обессилено плюхнулся на подоконник и несколько истерично засмеялся. Ну вот что с таким вот гостем делать? Только вести гулять.
***
Когда люди не знают, что делать со свалившимися на них событиями, они могут отвергнуть их или принять, но чаще – что очень и очень в природе человеческой – решают подождать да посмотреть, как всё обернётся. Авось всё само разрешится да обойдется. Люди забывают, что временное обожает становиться постоянным. Впуская тогда духа, Микаэль, конечно, не знал, как всё обернётся, ещё не чувствовал, что уже принял решение. Он не знал этого и сейчас – мы так любим не замечать, что же мы чувствуем на самом деле. Но счастье уже поселилось в нём, уже пело тихим голосом. А он только растерянно оглядывался, шагая широкими шагами к парку и пытаясь на ходу понять, где же сейчас его беспокойный спутник, невидимый, но не покидающий его, шепчущий всякие глупости и неслышно смеющийся своим же незатейливым шуткам. Он ещё не знал, чем оборачиваются все встречи.
Он играл в парке, выводя нежную мелодию "Маленькой ночной серенады", закрыв глаза, не глядя на струны, но зная, что над ним беснуются кроны деревьев, что с аллей парка облаками и волнами взлетают листья. Ему не нужно было видеть того, кто пришёл с ним, и он играл, полуприкрыв глаза, в тот первый день и после – день за днём ещё тёплой, но уже прощающейся осени. Он чувствовал, как его спутник озорно теребит полы старого пальто, пытается размотать и сорвать с него шарф, положив голову ему на плечо водит прозрачными пальцами по струнам вместе с ним и пытается накрыть своей прозрачной ладонью его руку со смычком. Конечно, безумно мешает – мелодия запинается и словно от хмеля дрожат руки. Но именно от этого так хорошо.
***
Осень. Госпожа усталая осень. Кружится, обнимает город, греет усталой нежностью багряные и золотые листья, подставленные ладони, запрокинутые лица. Осень пахнет дальними странами, горькими травами, новыми песнями скрипки. Осень пахнет тленом и тоской. Она не торопится – смотрит, что же творится под её ладонями.
А там, внизу, скрипач только ухмыляется – нет! мягко улыбается, идя рука об руку с ветром. Там, полнясь её грустным, прощальным колдовством, живёт новая сказка.
Микаэль и правда много улыбается теперь: даже когда однажды утром встречает во дворике своего маленького дома начальника местного домоуправления. Всё у них тут маленькое – домики, дворики, самоуправление и маленький пухленький человечек с вечно озабоченным лицом и кольцом с ключами на указательном пальце.
– Ну, Мика, – говорит он, – оба мы знаем, что нужно тебе и что нужно мне. У нас опять нет дворника на зиму. Прошу, – и он протягивает скрипачу связку ключей.
Мика молча пожимает плечами – мол, знаем, чего скрывать – и, подставляя раскрытую ладонь, ловит ключи. Вообще-то он не очень любит эту процедуру по передаче ключей: пост сдал, пост принял… Она неизменно отравляет ему осень уже несколько лет и напоминает, что впереди злая зима – без дорог и людей, – полная тихого полусна. Микаэль очень любит путешествовать – это у него в крови. Запах дорожной пыли, ночи под открытым небом, костры и случайные попутчики – этого не вытравить из сердца никаким городом и ни одним зимним долгим сном. Он уходит из города, когда начинают зацветать яблони. Но едва август разменяет половину, он вернётся в город. Встречать вместе с ним осень, петь песни со скрипкой, скрести метлой тротуар. Ждать зиму. Всегда было так. Но сейчас ему глубоко наплевать, будет ли в этом году зима, или её вообще отменили за ненадобностью, потому что его одиночество отныне разрезано пополам.
Он продолжает мягко улыбаться, проверяя и принимая инвентарь в подсобке, получая очередную запись в трудовой книжке – они на диво разнообразны, но неизменное "Принят на работу дворником в..." фигурирует там последние пять лет – и даже раздумывая, что же такого паршивого он находил в этом раньше.
Он улыбается, скребя на пробу дорожки во дворике новой метлой с упрямыми прутьями и сгребая в кучи листья. Сердито ворчит на того, кого днём не видно – того, кто упрямо взметет листья до неба, мешая новому-старому дворнику выполнять свои обязанности.
Скрипач улыбается, поднимаясь по лестнице к себе на мансарду, смеется, открывая окна, чтобы его буйный друг снова не вышиб стёкла, жадно слушает его истории, родом из далёких стран, глядя в глаза, которые и взаправду желты, как мёд – не только от света фонарей. Каждый день путается в ветреных прядях на полу, сердится на вечно раскиданные по комнате листья – признак присутствия другого существа в доме. Он просто пьёт жизнь через край и счастлив этим – ничего сложного тут нет.
Скрипач, смеясь, шагал по улицам, взметая ботинками листья; Микаэль спокойно засыпал, видя в снах степи и леса, окутанный льдистыми осенними запахами; цыган просыпался счастливым и снова распахивал окно – окутанный золотом, обнятый ветром... Видел, как качаются ветви старой рябины под окном и знал, что ветер там, даже ещё не слыша тихий вибрирующий смешок. Хмурился, когда так и не смог добиться от ветра ответа, откуда у него под подушкой взялся кусок золотистого прозрачного янтаря, пахнущий солью и морем. Конечно, это был подарок – ветер тоже может дарить не только листья. Но лучше не спрашивать у ветра, где и что он берёт. Без толку это. Он ещё многое не смог узнать от этого ветреного существа – для духов не имеют значения обычные человеческие вещи. И когда Микаэль однажды спросил, как же его всё-таки зовут, то несказанно удивил духа – зачем им имена? И он звал его просто Ветром и обоим не казалось это безумным.
Трудно описывать чужое счастье – непростое это дело, неблагодарное. Нельзя туда смотреть, в это солнце. Только осень и может, смеясь, глядеть на это, не щуря рыжие глаза.
Скрипачу хорошо было этой осенью. Он был почти неприлично счастлив. Настолько, что даже не заметил, как вновь оказался в одиночестве. Это случилось, когда начались первые дожди.
Ветер не приходил, и он не чувствовал его незримого присутствия. Это оказалось внезапно страшным – опять почувствовать, как тебя заполняет одиночество. С горя Микаэль даже прихватил совсем прохудившиеся ботинки и сходил в гости к старому башмачнику. Только так и не решился ничего у него спросить.
Шёл дождь – на мансарде начала подтекать крыша, в комнате было холодно – истопник опять запил. Метла уныло скребла по асфальту мокрыми прутьями. Когда нам плохо весь мир ополчается против нас.
Часы тикали, календарь терял листы, шли дни – с неба всё лилась вода, будто кто-то наверху не то вновь решил утопить мир, не то просто плакал. Микаэль ждал. Зимы, которая должна была вот-вот объявить о себе первым снегом. Ветра, который просто не имел права сбежать вот так! В комнате давно свистели холодные сквозняки, но он упрямо не желал закрывать и заклеивать на зиму единственное окно. Он верил, что это окно ещё откроют до зимы, не изнутри – снаружи.
На исходе октября, в усталый одинокий вечер, полный серого косого дождя, из тьмы за окном пришёл гость. Рама тихо приотворилась и на подоконник взобрался Ветер.
Он не то чтобы был несчастен, но просто как-то невозможно жалок. Или вы думаете, что ветры не мокнут?
Плотно прикрыв раму, он сел на подоконник – в комнате мгновенно стало не только холодно, но и мокро, пряди волос Ветра были полны дождевой влаги. Ветер тяжело и устало двигался. Будь он человеком, Микаэль бы решил, что он измучен и болен.
– Что случилось? – спросил скрипач, хмуро рассматривая своего гостя и даже не пожелав встать из-за стола ему навстречу. Честно признаться, он был глупо, по-детски обижен.
Ветер улыбнулся как-то совсем незнакомо – без озорства и лёгкости, устало:
– Мне пора, Микаэль. Уже начались дожди – ещё немного и я не смогу уйти.
– Что? – снова повторил скрипач, вскакивая. – Что это значит?
– Микаэль… Ты знаешь – я ветер... Это моя суть, моя форма. Смешно и глупо объяснять тебе, что ты человек и летать не можешь. – Он подтянул колени к подбородку. – Но это то, с чем ты ничего не можешь поделать. Я ветер – у каждого из нас есть своё время и своё место. Я уже давно должен быть не здесь и не с тобой. Это то, с чем я ничего не могу сделать.
Скрипач опять сел – он очень не любил такие разговоры начистоту. Вести их сложно, ведь они слишком сильно раскрывают людей перед друг другом, не оставляя преград. Он знал, что от этого никуда не деться.
– Что будет, если ты останешься?.. – он не решился сказать вслух то главное, что хотел знать.
– Нет, я не умру, – засмеялся Ветер, и так знавший, что хочет спросить скрипач, – так, как вы, люди, это понимаете. Но я стану другим ветром, перестану быть собой, если хочешь. Видишь, – он кивнул на пол, – вода. Я уже меняюсь. Мы зависим от природы – многим из нас всё равно, им нравится меняться. Но я хочу быть собой, – что-то недосказанное Ветром выжгло воздух между ними, но Микаэль не понял, что. – Если я останусь до холодов, ничего уже будет не поделать, я изменюсь.
Микаэль молчал. Собственно, что было говорить? Он спросил только:
¬– Это так плохо?
– Это… как люди говорят? – дух замялся, подбирая слова. – Как стать совсем другим человеком. А то, что дорого одному, ничего не значит для другого, – скрипач смотрел недоумённо и Ветер безнадёжно махнул рукой. – Ты всё-таки не понимаешь. Скажи лучше: ты меня проводишь?
Микаэль молчал. Ветру показалось, что тот сердится:
– Ми-эль... – прибегнул он к последнему средству.
– Да.
Скрипач встал, прошёл по комнате, наступая в лужи – у соседей снизу, наверное, уже капало с потолка – закрыл футляр со скрипкой, накинул пальто. Босыми мокрыми ногами влез в башмаки – в другое время Ветер завопил бы, что тот с ума сошёл… Распахнул дверь и, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице. Ветер в какой-то дикой злобе то ли на себя самого и свою природу, то ли на мир вообще, рванул раму – стёкла обречённо звякнули, но не вылетел в окно, а рванулся: в дверь, вниз по лестнице, следом за Микаэлем. Во всём доме в одно мгновенье стало зябко и сыро – от влаги потемнела штукатурка, тяжко заскрипели перила, зазвенели во всех окнах стёкла.
Ветер нагнал скрипача уже в самом низу, у двери на улицу – не сдерживаясь, толкнул в спину и не подумал свернуть, обогнуть его – окутал, обнял в последний раз и, отпустив, почти вышиб дверь – она повисла на одной петле, выпуская буйного и отчаявшегося духа на волю. Микаэль стоял в дверном проёме держась обеими руками за косяки – он был мокрый с головы до ног. Влага пропитала волосы, одежду, неприятно холодила тело.
Ветер замер под фонарём – янтарно-золотой от капель воды и жёлтого фонарного света.
Микаэль молчал, стоя на крыльце – изо рта вырывались облачка пара. Холод на улице был нешуточный... С неба, смешиваясь с дождем, пошёл снег.
Ты знаешь только одно – твоих мыслей он не может услышать. Поэтому ты можешь думать, что хочешь. Но ни одно из слов, сказанных вслух, не укроется от Ветра. Правда и это совсем неважно – он всё равно понимает всё без слов. Эта странная связь тоже немного пугает Микаэля. Он боится, что уже не сможет жить без этого.
Микаэль думает, глядя на духа – пора расставаться.
Он поднял голову, рассеяно поймал снежинку в ладонь:
– Снег идёт. Тебе пора.
– Да, – Ветер вдруг улыбнулся. – Знаешь… Я сам не знаю, вернусь ли. Но я постараюсь. Правда.
– Я знаю.
И Ветер взмыл в тёмное сырое небо.
Истопник Митрич, пробиравшийся в этот миг в свою каморку, ошалело повертел головой и пробормотал, что пей не пей – всё равно всякая дрянь мерещится. А посему лучше пить. В подвале грелись и орали коты. Микаэль кутался зачем-то в сырое насквозь пальто – его уже начинал бить озноб. На дворе был конец октября, а впереди была одинокая холодная ночь в сырой насквозь комнате. Микаэль устало поднимался по лестнице – тоже сырой и скользкой.
Хрипело и бормотало на стене в подъезде старое, никому не нужное радио:
«Горе ты мое от ума,
Не печалься, гляди веселей...»
Скрипач раздражённо выдернул шнур из розетки и пошёл к себе.